Вторая Нина - Страница 21

— И ты приехала сказать мне все это? — чуть слышно произнесли его губы.

— Нет! Тысячу раз нет! Я не хочу лгать тебе, дедушка… Я приехала погадать у тетки Лейлы… а тебя встретила ненароком. Но раз встретила, я уже не могу скрывать того, что волнует мне душу. Ты понимаешь меня, дедушка-наиб?

Я говорила правду. Мысль о примирении с дедом не приходила мне в голову, когда я отправлялась сюда. Жадная до всего таинственного, я стремилась инкогнито повидать тетку-прорицательницу, и — если удастся — узнать у нее свою судьбу. Но когда я увидела этого седого, как лунь, величественного и гордого старика, в моей душе словно проснулось глубокое родственное чувство к угрюмому и, должно быть, несчастному деду.

Голос крови заговорил во мне сильнее, чем когда-либо.

Я не лгала наибу. Я часто, часто думала о нем у себя в Гори и любила его, любила и жалела, да!

— Сам Аллах говорит твоими устами, дитя! — прошептал в большом волнении старик.

Прежде чем я успела понять, чего хочет дедушка-наиб, он быстро подошел ко мне, обхватил одной рукой за плечи, другой откинул назад мою голову и, всматриваясь в мое лицо, произнес голосом, дрожащим от нескрываемого больше волнения:

— Мой Израэл… Мой единственный, дарованный и отнятый у меня Аллахом! Тебя я вижу в этом ребенке!..

И прижал мою голову к своей груди.

Когда я снова увидела его лицо, дедушку-наиба трудно было узнать. В его пылающих, обычно суровых глазах затеплился огонек любви и участия. Его губы улыбались и шептали такие нежные, такие ласковые слова…

— Аминат! Аминат! — закричал он неожиданно, оборачиваясь лицом к двери-ковру и все еще не выпуская меня из своих объятий.

В ту же минуту из-за ковровой завесы вышла, опираясь на плечо Гуль-Гуль, сморщенная маленькая старушка.

— Аминат! Моя бедная! — вздохнул, подходя к ней, дедушка. — Твои слепые глаза не могут порадоваться на новую розу Дагестана… Но голос сердца подскажет тебе, кто пред тобой. — С этими словами он легонько подтолкнул меня навстречу старушке.

Это была бабушка, ослепшая от слез после побега моего отца из аула. Бабушка протянула ко мне слабые старческие руки и стала водить пальцами по моему лицу, ощупывая каждую черту. Ее лицо, вначале бесстрастно-внимательное, какими бывают лица слепых, вдруг озарилось светом, счастливой улыбкой. Из незрячих глаз полились слезы. Она обхватила руками мою голову и, прижав ее к своей иссохшей груди, восклицала, подняв угасший взгляд к небу:

— Аллах Великий! Ты сжалился над старой Аминат и дал ей видеть дитя ее Израэла. Нина! Сердце сердца моего! Сладкая боль моей израненной души! Нина бек-Израэл-оглы-Мешедзе, я узнаю тебя!

— Бабушка! — ничего больше не могла крикнуть я в ответ и лишь крепче прижалась к этой измученной страданиями груди.

Гуль-Гуль плакала и смеялась одновременно, хлопая своими крошечными ладошками и кружась по обыкновению, как волчок, на одном месте. Даже недобрая Лейла-Фатьма больше не смотрела на меня ненавидящими глазами. Все молчали, и в этом молчании таилась та особенная, тихая и торжественная радость, на какую способны только восточные натуры, умеющие скрывать всякое движение души. Не знаю, сколько еще продлилось бы это состояние общего умиротворения, если бы на дворе не послышались стук лошадиных подков, неясный шум и говор.

Не успел дедушка-наиб крикнуть нукера, чтобы узнать, в чем дело, как дверь сакли широко распахнулась, и к нам не вошел, а скорее вбежал мой юношески быстрый дедушка Хаджи-Магомет.

Счастливое выражение разом сбежало с лица бека-Мешедзе, и это лицо снова стало суровым и хмурым, как грозовая ночь. Рука его привычно взялась за рукоятку дамасского кинжала, с которым он никогда не разлучался. Заметив это движение, дедушка Магомет, в свою очередь, выхватил кинжал из-за пояса и, грозно потрясая им в воздухе, воскликнул:

— Клянусь, один из нас останется мертвым в этой сакле, наиб, если ты не отдашь мне ребенка!

— Ты забылся, старик! — гневно вскричал бек-Мешедзе, сверкая глазами, и красноречиво взмахнул кинжалом.

Я вырвалась из рук бабушки Аминат, которая все еще держала меня в своих объятиях, и встала между воинственными дедушками.

— Дедушка! Дедушка, успокойся! — кричала я, пытаясь опустить руку наиба, в которой блестел клинок. — Он гость твой! Опомнись, дедушка-наиб!

— Он явился не как гость, а как барантач-разбойник. Не со светлыми помыслами переступил он порог моей сакли, — с угрозой в голосе сказал бек-Мешедзе, одарив нежданного пришельца испепеляющим взглядом.

— Ты прав, наиб! — бешено сверкнул глазами в ответ мой второй дед, — я знал, что ты мог причинить зло ребенку, и спешил выручить ее… — дедушка Магомет кивнул седой головой на меня.

— Зло… мне? — изумилась я. — Дедушка, опомнись!.. Дедушка Магомет! — взяв за руку старика, обратилась я к нему самым ласковым тоном, на какой только была способна, — сам Бог послал тебя сюда, дедушка. Ты пришел в хорошую минуту… Недаром по адату известно, что гость, посланный Аллахом, вестник мира. Ты вестник мира, дедушка Магомет. Не вражду и горе принес ты с собой. Смотри! Дедушка-наиб простил моего отца, простил мою мать, твою покойную дочь Бэллу… Ведь ты простил им, дедушка-наиб, во имя любви моей к тебе простил им, да? — И я смело и ласково заглянула в глаза старого бека.

Тот молча и угрюмо кивнул головой.

— А если простил и примирился с покойными, то должен примириться и с живым. Гляди: дедушка Магомет так же несчастлив, как и ты — и у него ведь погибли любимые дети… Нет, он гораздо несчастнее: у тебя есть Гуль-Гуль, услада и радость твоей старости, бабушка Аминат, Лейла-Фатьма, а дедушка Магомет — один, как перст, на свете, и сакля его пуста, как свежевырытая могила. О, он несчастлив, дедушка Магомет! Много несчастливее тебя. А ты мог бы ободрить и поддержать его! Пригреть его, одинокого, в твоей сакле, поговорить с ним о том времени, когда вы оба были счастливы породниться друг с другом, когда твой сын брал в жены его дочь. В доброй беседе и общей молитве вы могли бы теперь поминать усопших. Разделенное на двоих горе — это полгоря, так учили меня старшие. Протяни же руку твоему гостю, дедушка-наиб. И ты, дедушка Магомет, взгляни поласковее на своего старого друга!